Маргарита Симоньян, РТР

[Leon]

http://m-simonyan.livejournal.com/2650.html

Про Беслан. Меня спросили – что было сначала, два взрыва в школе или стрельба. Понятно, почему это так важно. Если сначала была стрельба, значит, военные первыми начали штурм – и наоборот.

Так вот, сначала были два взрыва. А потом была стрельба. Я абсолютно убеждена, что стрельба была СЛЕДСТВИЕМ тех двух взрывов в школе, которые я слышала своими ушами задолго до того, как они стали аргументами в политических войнах и войнушках.

Все до единого выжившие заложники, с которыми мы говорили в первые дни после трагедии, рассказывали в подробностях, что они своими глазами видели, как взорвались привязанные к баскетбольным кольцам устройства, и все ринулись в окна, а боевики стали стрелять им в спины, и вот тут начался штурм. Все это я рассказывала как официальный свидетель по просьбе комиссии Торшина, проводившей расследование, и вообще всегда буду рассказывать, когда меня будут спрашивать, просто потому
что это правда.

Кто-то интересовался, был ли эфир во время взрывов. Нет, не было. Выпуск «Вестей» в сетке стоял и до сих пор стоит в 14:00, а взрывы были как раз между часом и двумя где-то. И сразу за ними – жуткая стрельба. Я помню, что мы сразу стали звонить в Москву, говорить, что тут происходит что-то страшное и нужно делать спецвыпуск. Ну, и начались спецвыпуски, поначалу каждые 15 минут, насколько я помню, потом чуть реже. Не понимаю, почему кто-то написал в комментах, что у нас вообще не было никаких эфиров, и мы далеко стояли и видеть ничего не могли. Мы стояли, конечно, не в самой школе, но близко к ней, первые пару часов вокруг нас шла густая стрельба с разных сторон. Я сидела в эфире на корточках – из-за страха выпрямиться в полный рост, а вот оператор, ребята с флайки, звуковик именно стояли в полный рост посреди пуль и людей, убегающих от этих пуль. Помню, я тогда случайно «ой, мама!» в прямом эфире сказала, когда что-то совсем рядом просвистело.

[Leon]

Еще от нее:

Мы приехали в Беслан утром первого сентября. Город уже был оцеплен, вокруг – как в  Чечне в 99-м: БМП, БТРы, тяжелая техника. Это все, что я помню четко. Остальное – фрагментами, застрявшими в памяти вопреки ее свойству стирать невыносимое из головы. По-другому помнить Беслан невозможно – сойдешь с ума.
 
               Местный милиционер приютил нас на ночь. И еще каких-то японцев. Его дом был внутри оцепленной зоны, но нас пропускали. Наши операторы дежурили у окна по очереди – как на ладони было видно школьный двор с разбросанными по нему букетами роз.   

На следующий день безымянная женщина вынесла из школы младенца, когда Аушев договорился, чтобы нескольких самых маленьких отпустили с матерями.   Женщина отдала младенца солдатам и пошла обратно в школу.  Вот она идет туда, смотрит под ноги и дрожит всем телом. Оказалось, она няня этого младенца, а ее родные дети – трое – остались внутри. 

Из школы все время стреляли. Горела машина какая-то, граната взорвалась прямо на площадке, где работали журналисты. В штаб бегали, пригибаясь. А потом – на третий день, в обед – вдруг страшный грохот. БУ-У-УМ!!! Непохоже на все, что взрывалось до этого. И следом второй такой же – БУБУБУМ. Растерянные лица штабистов, стоящих на площади родственников, репортеров: что это, что происходит? И потом понеслось…

Несколько часов – непрекращающийся грохот стрельбы, вокруг бегут люди: окровавленные девушки в нижнем белье, кого-то тащат на носилках, а голова болтается, маленькое детское тельце на тротуаре, прикрытое простыней, Скорые прямо под пулями пытаются подобраться ближе, выжившие забрасывают в них пострадавших, а сами бегут подальше от этой стрельбы. Несутся мужчины – в камуфляже, в трениках, в спортивных костюмах, все с автоматами, с ружьями – стреляют впереди нас, и позади, и сбоку. А  у нас бесконечные прямые включения, и Эдик Бондаренко – мой коллега – прикрывает меня бронежилетом, а сам сидит без него, потому что броник у нас один. И такое оцепенение внутри – от невозможности поверить, что все это действительно происходит.

К нашей тарелке подбежал какой-то дед с белыми губами. Его выбросило из школы взрывной волной вместе с чьим-то ребенком. А внуки остались внутри, он их потерял из виду.

-- В больнице они, живые! – кричит ему кто-то. Дед затрясся, сел на землю. Потом стал рассказывать:

-- Старшеклассников заставили на баскетбольные кольца повесить мины. Пить не давали, фартуки мочили девочкам и кидали в толпу, больше воды не было. Еды тоже. Плакать запретили. А утром сказали, что сегодня нас всех взорвут и себя с нами вместе.

            К восьмичасовому выпуску села в машину писать сюжет – и не могу писать. Просто сижу в машине и рыдаю, и на бумажке расплываются мокрые буквы. 

            К двум часам ночи стрельба прекратилась. И началось самое страшное.

            Рано утром в здании школы уже нет тел, но осталось то, что когда-то было телами. В одной комнате на стенах – слой чего-то густого, почти черного, жуткого. Солдатик видит, что я смотрю, объясняет:

-- Это то, что от мужиков осталось, которых в первый день убили.

            На улицах – нечеловеческий стон, как будто в городе в каждом доме сломался какой-то жизненно важный механизм, и воет душераздирающая сигнализация. Зашли в один двор – шесть гробиков на табуретках, в каждом дети не старше двенадцати. В другом доме сидит, не двигаясь, на диване голый первоклассник и рядом его сестра лет пяти: у них ожоги, их нельзя одевать. Родителей нет, только бабушка смотрит в стену.

На площади стоит женщина и кричит так, что кажется, сейчас у нее разорвутся легкие. В толпе шепотом говорят:

-- Все погибли у нее, все.

            По улицам блуждают мертвые люди с фотографиями в руках. Кто-то зачитывает речитативом:

-- У Тибиевых двое, у Тускаевых двое, 14-летний сын у Тигиевых, 9-летняя Аллочка у Дадиевых.

Мужчина сидит на канализационной трубе целый день, не мигает. Дома его ждут выжившие жена и трехлетняя дочь. А двенадцатилетняя дочь – погибла.  Жена видела, как ее придавило плитой, но вытащить ее – живую еще! – не смогла. И оставила там, чтобы спасти хотя бы трехлетнюю. И он не знает, как теперь с этим жить.

Открывают новое кладбище – на старом нет места для стольких могил. 

Мы сняли последние похороны. И вернулись в Москву.

Через день у меня началась идиопатическая крапивница длиной в два года – когда вдруг распухает ступня, или кисть, или глаз целиком отекает, а врачи говорят: «Странно, аллергии ни на что нет. У вас были сильные эмоциональные потрясения в последнее время?». И еще стал постоянно повторяться сон – как будто я бегу по тротуару в сторону какой-то горящей школы и знаю, что там моя младшая сестра, кричит и зовет меня, но асфальт подо мной плавится, и я проваливаюсь в эту горячую смолу и ничего не могу сделать, и вдруг вижу, что рядом бежит Путин и тоже проваливается в асфальт, и тоже ничего сделать не может.  Этот сон только недавно перестал мне сниться.

http://m-simonyan.livejournal.com/1356.html

[иванов]

Мне очень понравилось её мнение, как профессионала, об оружии массового поражения...мозгов.

Надо признать, мы действительно тратим деньги налогоплательщиков. Как и любой другой аналогичный проект любой другой страны – от ВВС до Аль-Хурры.   Не могу еще не добавить, что наш бюджет В ДЕСЯТКИ РАЗ меньше бюджета ВВС. Дискуссию о том, нужно ли государству вообще тратить деньги на такие штуки, имхо, не стоит даже открывать. Не работать на международном информационном поле государство, конечно, может. Еще оно может, например, не иметь армию. Действительно, зачем она нужна? Можно же эти деньги потратить на школы и больницы! Давайте попробуем. И посмотрим, чего дальше будет происходить с нами и с нашей государственностью.  В том числе, с нашими школами и больницами.

[Айрон]

«А утром сказали, что сегодня нас всех взорвут и себя с нами вместе!».