Для Вики Гусейновой то 1 сентября должно было стать первым днем учебы в выпускном 11-м классе. Она одна из немногих переживших теракт, кто готов говорить с журналистами.
Вика Гусейнова и Зелим Тебиев
© Фото: Из личного архива Вики Гусейновой
Альбина Олисаева
Общаться с бывшими заложниками даже спустя 10 лет тяжело — они и теперь не готовы вспоминать пережитое.
Для Вики Гусейновой то 1 сентября должно было стать первым днем учебы в выпускном 11-м классе. Она одна из немногих переживших теракт, кто готов говорить с журналистами.
Десять лет назад, 1 сентября 2004 года, ничем не приметный маленький городок Беслан в Северной Осетии приковал к себе внимание всего мира. Вернее, одно его здание — обычная школа. Почему приехавшие из соседней республики террористы остановили свой выбор именно на ней, так никто до сих пор и не знает. В считанные минуты преступники захватили в заложники более 1200 человек и удерживали их в школе три дня, без еды и практически без воды.
Праздничная линейка для сотен детей и взрослых школы №1 в Беслане в этот день стала точкой, разделившей их жизнь на "до" и "после". При этом для 335 человек, большая часть из которых — дети, "после" уже не наступило.
За всех
У нас очень редко кто идет на контакт. А я считаю наоборот — хорошо, что хотя бы ближе к траурным дням о нас вспоминают. Потому что я, например, живу этим. Постоянно помню о том, что случилось. У меня это, можно сказать, на лбу написано.
Она проводит рукой по шраму на голове, идущему вдоль линии волос.
Все, что я могу сделать на сегодняшний день, это помнить всех, кого с нами нет. Это для меня как ноша, которую я должна буду донести до всех. Мне кажется, так должен думать каждый, но я никого не осуждаю.
Думаю, что другие, может быть, к этому просто пока не пришли.
Она красивая. Жизнерадостная. На ней нет "отпечатка" тех страшных дней.
Сейчас многие мои новые друзья не всегда верят, что я была в школе, потому что я никогда не жалуюсь. Большинство даже не сразу видят мой шрам на лбу. Только через некоторое время спрашивают: "Что это у тебя?"
Два месяца реанимации в московской клинике. Семь операций.
Несмотря на ранения, я занимаюсь спортом. Любым. Что я только не делала в своей жизни! Даже по реке сплавлялась. Я живу очень активно — как будто за несколько человек. Мне хочется все успеть, все сделать. Когда окончила школу, меня не пускали поступать в мединститут. Говорили — какой ей мединститут? Она не потянет со своими ранениями. Но я поступила. Правда, первый год я постоянно летала на операции и было сложно. На третьем курсе всех отправляли на учебу в Петербург, я сказала маме, что тоже хочу поехать. Она, конечно, была в шоке, но отпустила. Мне не хотелось отличаться от других.
Они
В тот день я вообще в школу не собиралась. Старшеклассникам 1 сентября идти в школу — это не круто. Но я была староста класса, и мы должны были вручать подарки, поэтому классная руководительница Альбина Владимировна, с которой я была в очень хороших отношениях, заставила меня прийти, несмотря на мои отговорки.
С утра мы с девочками зашли за нашей подругой Аланкой Аликовой, ее мама была учительницей по истории и погибла в теракте. Когда подошли к школьному двору, девочки сразу разошлись по своим, а я увидела свой класс и прошла через "вертушку". Сделала буквально один шаг и тут началось что-то непонятное.
Мне бы развернуться и уйти, на этом бы все и закончилось. Просто я не поняла, что происходит. В следующий момент развернулась, а он уже стоит за моей спиной и говорит: "Беги вперед". Это были какие-то доли секунды, но они уже все кругом оцепили.
Мы забежали в здание школьной котельной. К нам зашли и заставили уйти. Когда вышла, то увидела, что людей загоняют в школу всеми мыслимыми способами — и через двери и через окна. Потом нас завели в спортзал и разделили на две части — на большую и меньшую. Мы все были в шоке.
Они сразу начали развешивать взрывные устройства, и по залу пронеслось, что нас захватили. Потом они и сами сказали нам, что это захват. А я доросла до 11 класса и настолько все это время жила в розовых очках, что даже не понимала, что такое захват, террористы.
Потом нам стали говорить, что мы никому не нужны. Что они требуют вывести какие-то войска, а я ребенок и не понимаю — какие войска, где войска? Потому что для меня это был темный лес. Они это говорили, говорили, а я сидела и думала — где моя мама? Интересно, она меня не ищет?
Вода
Сентябрь на Кавказе теплый. Жаркий.
Первое время террористы отпускали заложников в раздевалку, расположенную рядом со спортзалом, где можно было напиться. Но потом там что-то затопило, и они начали заносить в зал ведра, мочить в них вещи. Из этих вещей и приходилось высасывать воду. Вечером пошел небольшой дождь и чуть-чуть подул ветер.
Ночь я не помню, для меня ее не было. Я сидела, поджав под себя ноги, и в какой-то момент у меня, возможно, выключилось сознание. Но в первый день силы еще были.
Ко второму дню начался кошмар. Утро было очень жарким, и началось ужасное — уже не давали воды, пошли отклонения, потому что уже пили мочу. У многих началось помутнение сознания. Рядом со мной сидела девочка, она говорила мне: "Ты моя мама, ты моя мама". А я отвечала, что я не ее мама.
Помню мальчика рядом — он стал мне шепотом рассказывать, что нашел тысячу рублей. Я его спрашиваю — зачем тебе тысяча рублей? А он мне говорит: "Когда нас отпустят, я побегу в магазин". И начинает перечислять, какую воду он купит, а потом вдруг говорит: "А может быть я не буду покупать воду? Лучше добегу до дома, нашей семье тысяча рублей тоже нужны". А я сижу и думаю: "Всё! Уже что-то происходит с сознанием".
Потом другой мальчик стал меня спрашивать: "А мы умрем, да?" Я ему отвечаю — нет, мы не умрем, а он говорит: "Я знаю — мы умрем". И тут у меня проносится в сознании: если маленький ребенок считает, что мы умрем, значит, мы точно умрем.
Террористы заставляли людей держать руки над головами "зайчиком" и угрожали, что расстреляют 20 человек, если в зале не будет тишины. Передвигаться тоже запрещалось. Я подняла руку и попросила выйти в туалет. И мне разрешили. Сидящие вокруг матери начали просить забрать и их детей тоже.
К тому времени туалет сделали в одном из кабинетов на первом этаже, где пробили дырку в полу. Они разрешили мне из-за того, что подняла руку, водить туда детей. Когда зашла в этот кабинет, увидела, что там куча цветов, и заметила стаканчик, в котором в воде стояла рассада. Я не помню, как звали этих детей. Только просила их песок из этого стаканчика не пить.
Потом повезло — я нашла "пшикалку", которой цветы поливают. Там тоже была вода. Боже мой! Я дала попить воду детям, затем спрятала ее и каждый раз, когда приводила очередных детей, давала им оттуда выпить. Но потом они это хождение запретили.
Я стала думать, что с другой стороны к спортзалу примыкает туалет, и там можно попить воду из бочка унитаза. Мысли были только о воде. Мочу уже дети не пили, потому что тошнило.
У меня пошло какое-то помутнение. Я нашла среди всего, что валялось в зале, листик бумаги и ручку и с совершенно спокойными мыслями о том, что, наверное, умру, стала писать письмо. Написала, что видела папу, которого давно нет. Сообщила маме, что у меня все хорошо и попросила не переживать, потому что буду жить с папой.
Закончила писать, сложила листок и думаю — куда же его спрятать? Потом вспомнила, что когда человек умирает, его раздевают, и спрятала бумажку в белье. Решила, что когда будут меня раздевать, после смерти найдут мое послание.
В этот момент я почувствовала на себе взгляд, а когда обернулась, увидела маленькую девочку. Меня такой ужас охватил! Мне показалось, что в ее глазах я увидела смерть. А она смотрит на меня и спрашивает: "Почему мы умрем?"
О смерти говорили все. Потому что происходившее в зале было невыносимо. Террористы на всех орали. Людям как собакам кидали эти тряпки. Дети на них бросались, начинали сосать, лишь бы в рот попала маленькая капелюшечка воды. Мне потом долго это снилось.
Мечта
На третий день наступила полная апатия. Люди уже не реагировали на окрики террористов. Мне кажется, к этому времени в зале на руках у матерей уже были умершие от обезвоживания дети. Уже не было сил плакать. Все были готовы к тому, что это — всё. Это витало в воздухе. Что-то должно было произойти. Все мечтали только о том, чтобы это закончилось.
Я приготовилась к тому, что сейчас что-то случится. Увидела рядом с собой девочку и говорю ей: "Сними очки, сейчас будет взрыв, и ты останешься без глаз". Почему я была уверена, что прогремит взрыв и что она останется живой, не знаю. Я скомпоновалась, опустила голову вниз и в какой-то момент поняла, что лечу куда-то.
Когда открыла глаза, увидела, что возле меня лежит туфля и чья-то разорванная голова, из которой капает кровь. В следующий момент ощутила, будто на мне кто-то лежит и стала просить: "Тетенька, пожалуйста, встаньте с меня". Потом оказалось, что взрывной волной завалило телами погибших. У меня самой был перелом лопатки, и я не могла двигать одной рукой и не могла встать. Чувствовала, что глаз затек. Хотела потрогать его рукой и поняла, что у меня из головы торчит железка.
Террористы стали гнать всех, кто мог держаться на ногах, в актовый зал школы на втором этаже. Выбираясь из спортзала, она увидела Зелима Тебиева — двухлетнего сына своей классной руководительницы. Его старший брат, первоклассник, и мама погибли от взрыва. Девушка захватила ребенка с собой. Но внезапно в актовом зале тоже прогремел взрыв, и всех загнали в столовую.
На окнах решетки. Не убежать.
Нас человек 60 набилось в крохотную кухоньку. И тут военные, не зная, что в столовой заложники, начинают стрелять, и мы оказались под перекрестным огнем. Все стали кричать. Сняли с мужчины белую майку и машут ею и кричат, что на кухне печи, и они могут взорваться. Маленький Зелим плачет, кричит, брыкается. Я подмяла его под себя.
Через распиленную решетку в помещение пробирался спецназовец. Один из террористов, увидев его, что-то кинул в нашу толпу. Я не поняла, что это. А этот спецназовец прямо с окна сходу прыгнул и накрыл собой этот предмет. Прогремел взрыв. Это был Андрей Туркин. Он собой прикрыл гранату. Благодаря ему многие остались живы.
В следующее мгновение я увидела развороченную голову девушки, которая еще секунду назад стояла рядом со мной. Потом в помещение стали проникать другие спецназовцы и вытаскивать людей. Меня заметили не сразу. Я думала, что громко кричу, а на самом деле звук, видимо, не шел. И тут, наверное, кто-то из них заметил мой взгляд.
Из-за перестрелки меня вытащили с трудом за ноги. В тот момент, несмотря на все мои травмы на спине, я не чувствовала ничего. Уже после, когда меня везли в машине в больницу, мне было жутко больно.
Мама
Слышу, как мама звонит кому-то по телефону и спрашивает, во что я была одета. Ей что-то отвечают, и она говорит: "Моя! Моя!"
Из головы все еще торчала железка, и меня сразу отвезли во Владикавказ. По дороге я маме говорю, что у меня в трусах письмо и прошу не читать его. "Какое письмо? Вот, — говорит, — какая то бумажка". Я опять прошу: "Мамочка, пожалуйста, не читай его". И она его выбросила. О том, что там было написано, узнала намного позже из моего интервью.
Меня считали безнадежной и говорили, что помогать нужно тем, кого можно спасти. Потом один из врачей взялся за операцию. Мне наложили 18 швов. Медики в то время домой не уходили, ночевали в больницах
Помню, через два дня после операции ко мне в палату зашла журналистка Ирада Зейналова. Я дала ей интервью, которого не помню, но мой хирург потом рассказывал, что пришел домой поесть и стал рассказывать семье о том, что у него есть тяжело раненая Гусейнова. И тут он поворачивается к телевизору, а я там вещаю! Он был в шоке. Даже заплакал.
А 9 сентября меня с другими тяжелыми больными отправили в Москву на спецбортах.
После
Два месяца я пролежала в реанимации как живой труп. У меня дома куча осколков различной величины, извлеченных из моего тела. Еще 18 осколков до сих пор во мне. Весь 11-й класс я провела в больницах. Потом начала потихоньку жить. Заново. Весь масштаб произошедшего горя я поняла только когда вернулась домой.
Вначале у меня был жуткий страх. Я боялась даже выходить на улицу. Мне казалось, что сейчас меня опять захватят. Помните, был период, участились ложные звонки о взрывных устройствах? Для меня это было что-то страшное. Я пряталась под кровать. У меня был жуткий страх.
Мне казалось, что я умру. У меня была серьезная психологическая травма. Я думала, что сойду с ума. В голову лезли мысли о том, что я сделала? Почему Бог меня так наказал?
Но в Беслане не принято жаловаться на свои болячки и рассказывать о своих осколках или еще о чем-то. Потому что любая мать погибшего ребенка рада была бы увидеть его без ноги или руки, лишь бы он остался живой.
Потом, как все дети, я поняла, что ко мне сильное внимание, и я могу им пользоваться. Это был страшный период эгоизма. Меня понимала только моя мама, потому что она видела меня в больнице. Все надо мной тряслись, я чувствовала, что весь мир вертится вокруг меня и все мне должны. Конечно, на сегодняшний день я так не считаю. Это был самый страшный период в моей жизни. Потом я стала взрослеть и понимать, что никто тебе в этой жизни ничего не должен.
Не было
Я не помню Беслан до теракта. Это была детская жизнь, а после теракта очень взрослая. Это, наверное, скачок на 20 лет вперед. Я свою жизнь до захвата даже не воспринимаю, я ее не помню. У меня жизни до захвата нет. После этого началась моя вторая жизнь.
Время, конечно, лечит. Но поймите, мне не жалко тех, кто остался жив. Ни одного, даже инвалидов. Жалко только тех, кто погиб. Человек такая сущность — он переживет всё! А жалко детей, у которых были такие планы! У меня племяшки, они снимали видео, как они окончат школу, куда-то поступят. А теперь их нет.
Забыть то, что произошло, я не хотела никогда. Я никого не виню и не хочу знать, кто виноват. Ну вот узнаю я, и что? Все, что я могу на сегодняшний день сделать для тех, кого больше нет, — это помнить их.
http://ria.ru/ocherki/20140829/1021890297.html
Автор