Взято отсюда (Ars подсказал)
http://www.amina.com/kamina/11005-3.html?posted=1#post712019
«Рано утром первого сентября я поехала в Нальчик — соседнюю Кабардино-Балкарию. Нужно было купить кое-какой товар для нашего кафе... Не могу себе простить... То утро... Понимаете, в Кабарде на каждом шагу мили¬цейские посты, во всех школах отменены праздничные линейки, базары закрыты... А это — всего каких-то два¬дцать—тридцать километров от нас... Они были преду¬преждены, готовы... Ну а я... Я словно слепая была: не увидела, не поняла ничего, не догадалась...
Часам к десяти я вернулась в Беслан. В городе такой переполох стоял уже... Люди кричат, толпы на улицах. «Школу захватили террористы!»
Несусь домой как сумасшедшая. Мои мальчики — Алан и Аслан — должны были быть на линейке. Оба не хотели, звонили мне на мобильный:
— Мам, можно мы на линейку не пойдем? У нас
столько дел дома...
Но я запретила. И вот бегу домой, в надежде: вдруг ослушались? Калитку открываю, а навстречу мне моя мама:
— Не волнуйся, Руслан с ними!
У меня такая истерика началась: Господи, еще и муж пошел... Всех, всех своих мужчин разом потеряла...
Муж у меня высоченный — под два метра ростом. Могучий, как дуб... Издалека видно... Так и поняла я сразу: его не смогут не заметить...
Бегала по дому, схватившись за голову: «Мальчики вы мои, мальчики...»
В первый момент мы вообще не осознавали того, что такое может быть... Вроде бы телевизор смотрели, слышали и про теракты, и про захваты... Но все это было где-то далеко, не с нами, не здесь... Нам казалось, что война — это когда стреляют где-то далеко...
Пойдемте, выйдем со двора. (Выходим.) Вон, — видите? Это и есть школа! Метров сто, да? И вот эти сто метров мне уже вовек не одолеть... Мой муж, мои сыно¬вья находились в ста метрах от меня... а я ничего, ничего не могла сделать для них...
Не могла даже приблизиться...
Наш двор, — все мы — были под прицелом снайпера... У меня появилась мысль: плюнуть на все и помчаться наперерез к ним, через железную дорогу, ворваться в спортзал, найти их, обнять... Но если бы я побежала, снайпер сразу нажал бы на курок...
Поэтому я ждала их. Ждала, как только может ждать мать...
Но еще в первый день, в первый час внутри что-то оборвалось... Словно треснуло что-то в груди... Первые выстрелы... Первые раненые... Их выносили со школьного двора, а капли крови оставались на земле, на булыжниках... Кровь... Когда я увидела ее, мне почему-то стало холодно... Очень холодно... День был жаркий, а я замерзла...
Но я ничего тогда не знала...
Ничего...
Тогда я просто ждала...
Мы, женщины, собрались в стайку и держались друг друга... Успокаивали, утешали... Мы все были в одинако¬вом положении: мы столкнулись с войной, которую никогда не видели, а потому не знали, что с ней делать...
Два дня наши нервы были на взводе. Несколько раз мы уже хотели взяться за руки и ринуться вперед, на школу... Нас было много... Очень много... Сотни... Нас могли убить, но мы и мечтали стать живым щитом для военных: пусть они прикроются нами, пусть нас разорвут пули, но только бы они успели прорваться в школу, начать штурм и спасти наших детей...
В первый день мы были готовы к этому. Но власти уговаривали нас. Пугали. Говорили, что мы все испортим. Что будут переговоры.
— Только не надо крови! — вот так какой-то чинов¬
ник нас просил.
И мы поверили им.
Третьего числа уже все в Беслане говорили о том, что скоро начнется штурм. Мы были на грани истерики: бе¬гали, хватали за рукава милиционеров, военных:
— Умоляем! Только не штурм! Вы же всех их оставите
там навсегда!
Они все отрицали.
И вдруг к полудню мы поняли: начинается. В панике решили предпринять что-то срочное... Притащили из Дома пионеров старые плакаты и на обратной стороне стали писать обращения к Путину. Кто-то из девочек побежал к телеоператорам, чтобы сообщить им, что мы начинаем митинг.
Я до сих пор помню те слова, что мы писали... Они у меня стоят перед глазами...
«Путин, пожалуйста, не разрешай их убить!»
«Путин, у тебя же тоже есть дочери!»
«Не допусти штурма».
«Спаси наших детей!»
Мы дописывали последнее, когда раздался первый взрыв... Такие смешные и наивные слова... Как жалко они смотрятся, да? Как жалки мы в своем горе...
...Я все же нашла их. Младшего — в спортзале. Старшего — на улице, возле окна. Он понял, что брат остал¬ся в школе, и возвращался за ним. А мужа убили еще в первый день. Его тело валялось под окнами кабинета литературы...
Но кошмар для меня только начинался... Если бы вы знали... Жаль, что моих мальчиков нет в живых, — это они должны были рассказать вам... Про отца... Про то, что они пережили там... Что они видели...
Как я могу рассказать об их чувствах, о том, что им пришлось пережить в те дни?!
Вы слышали уже, наверное, о том, как в первый день, на глазах у всех, террорист расстрелял мужчину? Так вот, он убил моего Руслана... Я так и знала, что они побоятся его: сильный, высокий, как дуб... (плачет)... как дуб, и срубили его... Он большим таким был... Но душа — как у ребенка! Когда всех в спортзал загнали, женщины плакали, дети плакали... А он сел на корточки и стал всех успокаивать, утешать; говорил по-осетински: не бойтесь, возьмите себя в руки, все решится... Все повернулись к нему и стали слушать... И тут... (срывается и начинает рыдать) ...к нему подошел главный боевик — и в затылок, в упор... автоматной очередью...
Он рухнул, как подкошенный... Старший, Алан, подскочил к боевику и набросился на него. У него истерика началась, он плакал, кричал:
— Это же отец! Я тебя убью! Я запомню тебя и убью!
Террорист в него автоматом ткнул.
— Заткнись, щенок, а то и тебя убью.
Женщины кричать стали, визжать, и он его не тронул... Оба мальчика сидели перед отцом на коленях и повторяли... (плачет)... сейчас... я только... повторяли: «Его не убили... его просто ранили, ранили»... Отец — такой большой, такой сильный — и лежит в луже крови. Он был для них всем, понимаете? Отец не мог так умереть...
Потом боевики для устрашения протащили его труп через спортзал и бросили в конце... (Захлебывается в слезах.)
Алан прополз через весь зал к нему и сел рядом... Потом содрал с себя белую рубашку... Мы ее накануне во Владикавказе купили, специально для 1 сентября... Такая красивая белая рубашка... Тонкий хлопок... И вот он содрал ее с себя и стал ползком, на коленках, оттирать ею отцовскую кровь с пола... После того как Руслана оттащили в конец спортзала, через весь зал протянулась кровавая полоса. Кровь быстро засыхала, и Алан ногтями отдирал ее от деревянного пола...
Потом он сидел голый по пояс на коленях перед отцом и плакал. Что-то шептал ему на ухо, гладил руку. А потом своей рубашкой отца прикрыл.
От взглядов, от взглядов чужих...
(Плачет.)
Весь день он просидел над ним, пока боевики не приказали убрать тело.
Младший — он совсем другой был. Замкнутый, неразговорчивый. Он даже плакать не мог. Он сломался сразу, как рухнул отец...
И вы знаете, что до сих пор больнее всего для меня? Что до сих пор не дает мне возможности хоть как-то успокоиться?
То, что после смерти отца они остались одни.
Ни одна женщина в этом спортзале не подошла к моим детям, чтобы приласкать их, успокоить... Ни одна живая душа... В этом спортзале каждый думал о себе...
Я хочу спросить у этих учителей, у директрисы: после того как на глазах у детей убили отца, она могла хотя бы просто подойти к ним, сказать ласковое слово? Директриса единственная могла свободно ходить, перемещаться по залу... И она знала моих детей... Она видела — все ви¬дели! — как расстреляли моего мужа.
Ладно, я смирилась с тем, что моим детям не суждено было больше жить, но умереть такой страшной смертью... Пережив на своих глазах расстрел отца...
Первая кровь... Та кровь была моей, родной... Она тек¬ла в моих сыновьях... Мое, родное все, любимое... На улице жара, а мне холодно... (Замолкает.)
После первого взрыва старший выжил, он даже успел из школы выскочить. А потом на улице оглянулся: а младший не бежит за ним следом. Развернулся — и обратно в школу. Мальчики закричали ему:
— Куда ты? Куда? С ума сошел?
— За Асланом. Что я маме скажу?
Он не дошел туда. Его застрелили. Для меня до сих пор вопрос: кто застрелил? Я все больше убеждаюсь в том, что боевики в детей не стреляли. А у моего — ранение в селезенку... Ее просто разорвало пулей... Подстрелили, как зайчика... Я, когда его из морга забирала, не могла поверить заключению судмедэксперта: «на 60% сожжен взрывной волной». Не было такого! Он вообще не сгорел, це¬лехонький, словно спал. Одна рана в животе, и все. И вот я думаю: зачем в документах наврали? Почему написали про взрывную волну, а про пулевое ранение ни слова? Скрывают, пытаются утаить, что сами в детей и палили без разбору...
Младший погиб после второго взрыва. Ему было очень плохо, он ранен был. Мне рассказали, как он кричал: «Хоть перед смертью дайте воды попить!» (Долго молчит.) Он заживо сгорел, так и не напившись...
Мужа я нашла сразу, в тот же день, отвезла его в деревню готовить к похоронам, а сама сразу в морг поехала. Детей искать. Что там творилось! Рядами на земле лежали тела... А у входа, шириною метров в десять, лежала клеенка... И на этой клеенке были руки, ноги, какие-то части тела... Все в саже, пепле...
Алана я сразу нашла, издалека заметила. Аслан рядом лежал. Но его узнать невозможно было. Весь черный. Я встала перед ним — и отойти не могу. Позвала судмедэксперта, он его линейкой замерил, посмотрел и говорит: «Мужчина 25 лет». Я головой качаю: нет, это мой мальчик. Эксперт: «Нет, мужчина». Что я, своих сыновей не знаю, что ли? Мои мальчики крупные были, высокие, рослые, в отца. Это он был... Он, мой младший... Полголовы не было и одной руки, а у другой кисть оторвана была... Я ее на клеенке искала — не нашла. Сгорела рука в спортзале...
Мне его тогда так и не отдали, увезли в Ростов на ДНК-экспертизу. А в конце сентября пришло подтверждение: да, это он.
Вот так я их и хоронила. Одного за другим, всех раздельно.
Удивляюсь, как я могу рассказывать об этом? Это такая боль...
Я хотела уйти... Приду на их могилки, сяду рядом и слышу голоса, стрельбу, крики... Штурм... А я бегаю, ищу... И нахожу их одного за другим: мертв, мертв, мертв... Все в том дне осталось: надежда, жизнь, прошлое и будущее.
Но я живу. Видите, я до сих пор живу... Теперь я даже знаю, зачем... Я нашла смысл... Понимаете... Если я уйду, кто будет смотреть за их могилами? Следить, чтобы на них росли розы, выпалывать сорняки? Кто будет рассказывать о моих мужчинах? Они живы ровно до того момента, пока жива память о них.
Поэтому я остаюсь: чтобы рассказать вам, как мы страдали, любили. Я хочу сказать вам... Вдруг вы оставите мои слова в своей книге... Любите тех, кто рядом с вами, старайтесь жить так, словно каждый день может оказаться последним...
Может, кто-нибудь услышит мой голос и узнает о моих мальчиках, которые так любили своего отца, и обо мне, которая любила их больше всего на свете...»
Эмма, мать и вдова
Автор