Анжела Сидакова

[Petrov]

"Все бесланские дети хотят стать полицейскими".
 Прочитал полностью. Не могу не перепостить!
Текст: Нонна Дзиваева

Бывшая заложница бесланской первой школы, учительница Анжела Сидакова рассказала PublicPost о том, как она и ее семья живет после 1 сентября 2004 года.

— Вы помните, как все случилось?

Я вела сына в первый класс. Он первый внук в семье, с рождения к нему столько внимания. И, естественно, все родные пошли с нами, бабушка — моя мама, брат приехал из Владикавказа с женой, с двухлетней дочкой. Она с букетом, вся такая нарядная, хотела лично его поздравить и цветы вручить. Но мы даже не смогли толком пообщаться. Сын в тот момент был в классе, он не успел на линейку выйти. Мы во дворе стояли. И вдруг — стрельба, визги, крики. Я вообще сама по себе очень сдержанная. Я не паникую, пугаюсь или в последний момент, или после. И я стою, вся такая красивая, на шпильках, и смотрю, как на меня бежит толпа. За людьми бежит террорист. Я, правда, не осознавала, что это террорист, — ну, мужик с автоматом, с бородой, в камуфляже. Стреляет из автомата в воздух. А я все понять не могу, куда он бежит со всеми, пока не увидела второго такого же террориста. Ну, и поняла, что тоже надо бежать, юбку аккуратно еще подобрала и быстро за всеми пошла. К тому моменту я всех своих уже в толпе потеряла. Нас загнали в школу. Мальчика моего нет. Но страха я не чувствовала. Это странный был момент — почему я не боялась, не видела своего сына, но не боялась. И тут появилась их учительница, она была со всем классом, держала за руку моего сына — Алана — и еще одного мальчика. И как у меня получилось перегнуться через всю толпу и забрать у нее своего мальчика? Я потом в голове у себя прокручивала — это было практически невозможно, но как-то у меня получилось. Я его взяла на руки. Ну, а потом мы оказались в зале, который был уже почти полон.




Ну, и все три дня там сидели. Что странно — почему-то не было страха. Конечно, крутилось все время в голове: что это, почему, кто за этим стоит, почему дети страдают, почему люди страдают? Почему мать не может помочь своему ребенку в этой ситуации? У нас ведь все родители для своих детей делают все. В любое время суток они в состоянии достать для ребенка все, что он захочет. А тут вдруг такая ситуация абсолютной беспомощности. И вот этот страх в лицах мужчин — пап. Это правда очень тяжело описать.


— О чем думали в эти дни?

Все три дня не хотелось верить, что будет плохо. Я даже была уверена, что не может быть, ну, не должно быть плохо. И даже когда в зале убили человека — я видела это своими глазами, — все равно не хотела в это верить. И еще с нами была моя мама. Мне это очень помогло. Несмотря на то, что я сама мама, ее присутствие давало силы. И я сама сидела и жалела всех детей, у кого не было рядом мамы. С нами рядом мальчик сидел — второклассник. Как он горько плакал: "Моя мама, она же меня ждет, меня же ждет моя мама". Вот так поплачет. А потом вдруг спрашивает: "Когда нас отпустят, ты куда первым делом побежишь?". Я ему говорила, что домой. А он отвечает: "А я в милицию". Через какое-то время опять плакать начинал. Я ему еще сказала: "Хетаг, ты не плачь, я пока побуду твоей мамой". Он ко мне прижмется, вроде, успокоится — и опять что-то такое отвлеченное: "Ой, а где мои туфли, а где моя бабочка?" — и плакать. Я его успокаивала, обещала купить ему сотню новых туфлей и бабочек, как только мы выйдем из школы. Он спасся. Сейчас в 11 класс пошел. Хорошо учится.

— Какие моменты чаще всего вспоминаются?

Я когда прокручиваю в голове те дни, то рада бываю, что все-таки находились у людей силы не сделать плохо. Я помню, что по возможности и я, и многие другие старались помочь друг другу. Моя мама складывала стаканчики из бумаги — когда первое время пускали в туалет, она ходила с маленькой племянницей и набирала в эти стаканчики воду. Обратно возвращалась и ухитрялась спрятать и принести детям эти стаканчики. Совсем чуть-чуть. Вода ведь через бумагу просачивалась, но хоть две капли, но приносила. Алану губы смазать, другим детям.
Сноха моя, она медик по образованию, помогала по мере своих сил. Там была женщина с тремя дочками. Она к концу вообще никакая была, уже пульс не прощупывался. Дети по ней ползали, она не реагировала. Сноха как-то перелезла через скамейку, искусственное дыхание ей сделала, как-то помогла ей.
А еще интересно было. Когда была возможность попасть в душевую и посмотреть там на себя в зеркало, думала: "Какая же я некрасивая, грязная, помыться бы". Там мыло было, я помыться успела каким-то чудом. Ну, пока там воду набирали. Потом руки долго пахли этим мылом.
Про воду — вообще отдельная история. Очень тяжелая. Не буду рассказывать. Мне-то что? Я пережила. Но всегда жалею людей, которым я рассказываю про те дни. Поэтому глубоко в подробности не вдаюсь.
На второй день, когда уже совсем не давали воду, Алан стал просить, ныть: "Мама, я так воды хочу попить". А что я ему могла сказать? Поэтому сказала: "Терпи, вон, посмотри — сколько людей, и все пить хотят, и я хочу. Терпи, надо терпеть". Ну, а как по-другому — сидеть и плакать с ним? От этого легче не станет. Один раз встретилась с одним террористом глазами. И как-то получилось показать ему на Алана, чтоб он разрешил ему пойти попить. Он разрешил. Так один раз Алану удалось попить.
Еще такой момент помню. Нас в день перед штурмом отобрали несколько человек и перевели в тренажерный зал. Ночь мы там переночевали, а там было очень холодно. В зале было ужасно душно, люди там просто жарились, а в тренажерном прям холодно было.
И два террориста, что там были, сказали нам, чтоб мы за водой зашли в душевую. Я, вообще, за ними наблюдала, и было видно — некоторые были сами в ужасе от того, что происходило. И на этой почве между ними тоже что-то произошло. Один другому еще сказал: "Я не могу уже на это смотреть". Люди были настолько запуганы, что даже не могли войти в душевую. Дверь была закрыта, и женщины не решались входить, не решались эту дверь даже открыть. Я открыла дверь — а там вообще никого. И мы все туда хлынули. Я стала набирать воду. Даже не помню и не знаю, откуда у меня в руках оказалась пластиковая бутылка. Я вынесла бутылку и всем наливала, откуда-то мне тянулись пластиковые стаканчики, руки. Когда эта бутылка опустошилась, откуда-то у меня в руках оказались уже две бутылки. И я опять пошла за водой. Хотя мне не нужно уже было. Но пошла для других. Только когда я те две бутылки выносила, другие террористы пришли и стали выгонять оттуда людей. А я стою и все равно лью воду в свои бутылки. Так я набрала полные бутылки. И тут появился еще один террорист, вооруженный каким-то оружием, похожим на гранатомет. А я всегда интересовалась оружием. И засмотрелась — какое все было новенькое, такой чистый, новый металл. А он собирался пристреливать его, как мне показалось. Он его выставил в окно и двумя руками одновременно стрелял. Я даже ближе немного к нему подошла, чтоб рассмотреть получше. А он вроде как испугался за меня, что не дай Бог в меня осколком попадет, так прикрикнул: "Иди отсюда". А потом бутылку увидел в руке и приказал ее оставить. Ну, я аккуратно поставила ту бутылку, которая с его стороны была, на пол. А вторую прячу — и бочком к двери. Но тут навстречу мне другой, и говорит: "Брось бутылку". Я прошу его: "Ну там ведь дети". А он отошел, автомат направил на меня и затвор передернул. А я смотрю на него, но страха нет. Вообще нет. Бутылку я все равно оставила, чтоб не злить.
Вышла, они за мной тоже вышли и дверь закрыли. А я села рядом с дверью и сижу, думаю: "За дверью бутылка, открыть — и вот она". Только я дернулась к двери этой. И опять террорист еще один. Открыл дверь, просунул туда автомат и пустил очередь на уровне человеческого роста. То есть какие-то доли секунды — и я могла оказаться там, и он тогда бы убил меня.
К концу уже было совсем невыносимо. Хотелось, чтоб скорее бы уже все это закончилось, хоть как-нибудь — или туда, или сюда. Так сидеть и ждать, страдать от жары, жажды, духоты было невыносимо. Ждать очень тяжело, хотелось скорее избавиться от этих мучений. Но все равно не хотелось умирать. Уже почти перед самым штурмом все-все прокрутила в голове, всю свою жизнь. И думала: "Ну, не станет меня, а жизнь продолжится, мир останется на своем месте". Такие вот мысли в голове были.

— Как вы спаслись?

Был взрыв. И если бы не наша мама, мы б со снохой своих детей не спасли. Мама сразу отреагировала — она накрыла детей своим телом. И все, что посыпалось от взрыва, досталось маме. У нее потом сильные ожоги были. После второго взрыва мама схватила обоих наших детей на руки и буквально выбросила их в окно. Слава Богу, не так высоко было. Потом она снохе помогла выбраться. Когда она вспоминала, то говорила, что вообще не думала ни о ком, только о детях, а после — просто высвобождала себе дорогу. И так еще несколько других людей вытолкнула в окно. А я все никак не могла запрыгнуть на подоконник. Меня контузило, координация нарушилась, и у меня не получалось. Помню, что я стояла спиной к залу. И как-то неприятно страшно было, что в спины начнут стрелять. Поэтому я обернулась, чтобы посмотреть, откуда же в меня стрелять будут, кто из них уже прицелился? Но террористы сидели спокойно. У них не было приказа стрелять. Они спокойно смотрели, как мы прыгаем в окна. Они ж там без приказа извне вообще ничего не делали.
С помощью брата я все-таки забралась на подоконник. Села на него, смотрю вниз — а там стекла битые, и еще подумала про себя странную мысль: "Я должна туда прыгнуть — а вдруг я порежусь?". Убегала от террористов, а боялась порезаться. Но прыгнула, еще брат за мной, и мы побежали. Я все держала в поле зрения детей, они впереди бежали, а за нами уже никого, из того окна мы последние выпрыгнули. Не помню даже, как бежали. Краем глаза только видела, что мой Алан бежит, племянница, другие дети. И вдруг передо мной мальчик развернулся ко мне лицом, а у него дырка во лбу. Он пулю в лоб получил. Он упал, погиб, конечно. Я не знаю, от кого он получил эту пулю, но это была пуля в лоб, а бежали мы от террористов к своим, вроде бы. А дети по нему бегут — ну, представьте такое состояние, они даже не заметили, наверное. А Алан рядом бежал и остановился: "Мама, они ведь убили его!". А я его вперед, надо бежать, успокаиваю на ходу, что просто ранили. А тут еще один мальчик разворачивается. И взгляд его с моим пересекается. Эти глаза всегда передо мной. Он медленно падает, а у него какая-то рваная рана на руке. Вся в крови, и я, какой-то задней мыслью думая, что он сейчас запачкает меня кровью, подхватываю его с другой, чистой стороны, не даю ему упасть, подталкиваю. И он не упал, побежал дальше.
Я потом встретила этого мальчика. Мы с Аланом поехали в Ессентуки, в санаторий. Как раз в эти сентябрьские дни. Я вообще на первое сентября всегда уезжаю из Беслана, в этом году впервые я здесь осталась, не получилось никуда уехать. Вот там, в санатории, я его встретила. По глазам его узнала. Я два дня не могла говорить. Я была в шоке. Потом пришла в себя — ну, вижу, что живой, бегает, нормальный. Мама его рассказывала, что у него было очень серьезное ранение, с печенью что-то было, осколки вытаскивали.
Так вот, забежали мы в какой-то сарай. Я там какие-то перевязки делала из рваных тряпок. И надо было видеть этих детей. Они стали выбивать стекла. То есть — в шоковом состоянии им казалось, что даже там им спасения нет. И они первым делом выбили стекла, чтоб было опять, куда бежать. А взрослые их держали, чтоб они не били стекла, не порезались. Потом оттуда опять побежали. Я до этого выглянула из сарая, увидела спецназовца, он знаками как-то показал мне, что можно выходить и идти дальше. Я уже и не помню, где мы бежали, как скакали, но оказались во дворе училища. Там я заплакала в первый раз. Заплакала, когда увидела перед собой камеру. Журналист как будто тоже пребывал в шоке, наставил прям на меня камеру и все шептал: "Бегут, они бегут". А мне казалось: как это, меня такую грязную, в крови, в порохе, увидят по телевизору? Оказывается, те первые кадры сразу показали, и все мои родные увидели меня и всех наших, что мы спаслись.

— Что было потом? После? Как вы восстанавливались? Кому было труднее —взрослым или детям?

Тяжело было восстанавливаться. Алан и племянница очень долго не разговаривали. У них был сильный шок. Они долго не одевались вообще, ну, кроме трусиков. Болело тело, кожа тоже сильно болела, малейшее прикосновение к коже приносило боль. Когда журналисты приезжали, то думали, что им одеть нечего.
В Сербского лежали месяц. Потом нас увезли в реабилитационный центр в Подмосковье. Потом, где-то зимой, мы вернулись сюда. И каждый раз, каждый год 1-2-3 сентября меня здесь не бывает.
Я убегала отсюда. Я никуда не ходила, я ни с кем не общалась на эту тему, даже в школе. Я не скрываю, если начинается эта тема — сразу ухожу. В Институте Сербского я общалась с профессором. Это было очень интересно, он мне помог разобраться во многих вещах. Там, в зале, ведь много всего было, порой люди не сдерживались, злились, ругались. Но таковы были обстоятельства. Я сейчас никого не осуждаю. Это непроизвольно все было.
У меня вообще была диссертация "Тема любви в осетинской поэзии". Но после школы я очень долго не могла себя заставить сесть и работать над ней. После того, что я видела в школе, у меня такие страшные картины стояли перед глазами, что ни до какой поэзии, ни до чего было. Ну, представьте, мать с грудным ребенком там была, и когда грудных детей дали вывести из школы, она малыша отдала, а сама осталась со старшим. И она пыталась накормить своим молоком других страдающих детей. На это было страшно и больно смотреть. Мучения детей, взрослых. Какая еще поэзия, какая любовь. У меня внутренняя истерика начиналась. Как всплывет в голове, хотелось плакать. Но я не могла себе это позволить. Не хотела, чтобы Алан видел.
И уже потом, только с помощью своего научного руководителя — Шамиля Джигкаева (известный осетинский поэт, авторитетный общественный деятель, в мае 2011 года он был жестоко убит, по одной из версий — за свое антиисламское стихотворение — прим.ред.), я вернулась к своей работе. Шамиль был необыкновенным человек. Он был один из первых, кто приехал к нам после того, как мы оказались дома. Он понимал мое состояние, но все равно настаивал, чтобы я вернулась к работе. Говорил, что нельзя бросать, надо обязательно написать и защитить диссертацию. Но потом у него самого начались эти проблемы, когда ему стали угрожать за его антимусульманское стихотворение. Ну, а потом его так жестоко и бесчеловечно убили. Я как раз была в Москве, точнее в Подмосковье, с Аланом. С его смертью я как будто осиротела.
У меня тот год вообще выпал из жизни. Его даже в трудовой нет. Когда мне время придет на пенсию идти — кто мне его восстановит? Ну да ладно. И тут отстроили новую школу. Шамиль Джигкаев меня туда рекомендовал. Я пошла туда работать учителем осетинского языка. Зарплата там, конечно, очень маленькая, учителя здесь мало получают. Но я еще методистом работаю, плюс еще какие-то копейки от университета.

— Почему вы решили отправить Алана учиться в Москву?

Да, он учится в Москве. В лицее Ходорковского (лицей-интернат "Подмосковный"основан в 1994 году по инициативе Михаила Ходорковского как благотворительный образовательный проект НК "ЮКОС" — прим.ред.). Сейчас в 9-й перешел. Я его маленьким туда отправила. Мне нужно было его спасать, увозить отсюда, с Кавказа. Потому что здесь в школе все время была эта тема, разговоры о прошлом. А это очень тяжело. Когда дети пошли в школу после этой трагедии, цель была не учить их, а восстановить, вывести их из этого состояния. Но учиться тоже надо. Когда предложили в лицей этот отправить, я решила, что там будет лучше. Алан уехал туда в пятом классе. Я бросила работу в школе. Уехала с ним. Полгода прожила в Москве. Ждала, пока он там адаптируется. Ему непросто пришлось. Первый раз, когда я его забрала зимой на каникулы, он со мной вообще не разговаривал. У меня сердце кровью обливалось. Но я старалась, объясняла ему, что нужно увидеть что-то другое, нам надо попробовать. В итоге он сам к этому пришел. Он приехал на каникулы, побыл в Беслане и сказал, что уже не хочет здесь оставаться. Дальше стало полегче. Его поддержали старшеклассники. Там много других ребят из Беслана. В это лето он уже сам сюда приехал и сам без меня уехал. Стал таким самостоятельным. Мне это нравится. И еще мне нравится приезжать к нему в Москву. Важно бывает иногда отдохнуть от будней, просто даже сменить декорации. Приезжаю в Москву, вижу ее огни, моя батареечка подзаряжается от этого — и нормально, можно домой ехать.
Раньше Алан часто вспоминал те дни. Сейчас уже не так.
Спасибо преподавателям. Они с пониманием относятся к нашим детям. Первое время очень сильно поддерживали. Там, вроде, обычная программа, но другие требования. У Алана ведь после всего того, что случилось, не было первого класса, не было начальной школы. Его учительница сама пострадала. Из трех классов осталось детей только на один. Не до учебы было совсем. Он таблицу умножения к пятому классу не знал. Многих элементарных вещей не знал. Но я не долбила его, потому что мне надо было, чтоб он жил, просто был жив. Ну, а потом потихоньку, потихоньку — стало лучше, пятый класс было плохо, очень много троек было, шестой класс — тоже так себе. В седьмом уже меньше стало троек. Сейчас он приехал, у него всего три тройки: геометрия, русский и химия. Когда я приезжаю туда, учителя хорошо о нем отзываются. Хвалят его.
Когда спрашиваю у Алана, кем хочет быть, первое, что он говорит, как и все дети, которые были в школе: "Я хочу быть милиционером". Все дети так говорят. Многие из них, кто уже окончил школу, сейчас учатся в школе ФСБ, в МВД, в других подобных заведениях. Верят, что могут что-то изменить и не допустить повторения такой трагедии, защитить своих близких.
Я не скажу, что меня напугало такое желание моего сына. Я вижу, что он совсем другого склада, вряд ли сможет работать в системе. Он больше гуманитарий. Но я его не ограничиваю, даю ему свободу. Я хочу, чтоб он увидел мир, чтоб не закрывался здесь, в Беслане, чтоб знал, что не всегда в школе на первое сентября теракт. Он ведь меня потом спрашивал: "А всегда в школе так бывает?".
Я хочу, чтоб он понимал, что бывает и хорошо тоже. Ну, случилось так, да, надо понимать и осознавать, что это страшно, это плохо. И он должен понимать, что так не должно быть, нельзя, чтоб стреляли, нельзя, чтоб мамы плакали, а дети страдали. Есть другая жизнь. Надо учиться жить в мирной жизни. У них в лицее очень насыщенная жизнь. То, что он видит там за год учебы, он бы здесь за всю жизнь не увидел. Постоянные поездки, встречи с интересными людьми, общение интересное, соревнования. Я очень этому рада.

— Вы пойдете в школу 1 сентября?

Не пойду. Не могу. Я очень долго восстанавливалась, и я знаю, что, если пойду, трудно мне будет. Эта боль всегда со мной. Я каждый день мимо этой школы хожу. Трудно это. Но жить надо дальше. У осетин год траур носят. Ну что, этим все время жить? А память — она не стирается. Все держит. Каждый год 1,2,3 сентября каждый этот день всегда у меня в голове. И зачем мне туда идти и погружать себя во все это с новой силой? Не бывает дня, чтобы об этом не вспомнить, ситуацию какую-то. Бывают моменты, когда ребенок мой начинает хныкать, не может подождать две минуты. Я ему говорю: "Ты три дня потерпел такое, а сейчас несколько минут не можешь потерпеть?". И он сразу осекается.
А вот с мамой тяжело Я боюсь, что 1-го сентября она пойдет туда, к школе. Но ее остановить надо. Потому что она потом на две недели выключится. Ей сложнее со всем этим справиться. Она будет страдать, нам ее надо будет восстанавливать. Она после школы долго была в ожоговом, потом в кардиологии, потом в Москве в Институте Сербского, оттуда ее отправили в госпиталь, где ее прооперировали. Из госпиталя ее опять положили в кардиологию. На все это ведь энергия нужна, силы. Нам не хочется ее терять. И я не хочу, чтобы она вот так ходила на эти траурные мероприятия и причиняла себе эту боль и страдания. Зачем ходить туда, где больно, больнее в разы?
Грустно, что у нас в Беслане нет 1 сентября, как это было до 2004 года. Теперь учебный год мы начинаем с вахты памяти. А на праздник ребята приходят 5 сентября, проходят уроки мужества.
Моя сестра потом мне говорила, что когда мы еще были в школе — а наша семья там была в шесть человек, — то сестра гнала от себя мысли, что из одного двора могут вынести 6 гробов. А они все равно лезли в голову. А мы все оказались живы. Все до одного. Я вернулась домой, я закрыла за собой дверь. Со мной мой ребенок. Живой. Я никого и ничего не потеряла, ну, кроме веры в жизнь, то есть в ее защищенность. Я не видела ту боль, которую испытали многие. И слава Богу. И я это больше ценю, чем какие-то материальные блага. Мы всей семьей после этого как-то сильно сплотились. Мы молча друг друга поддерживаем. У нас нет никаких там сентиментальных сюсюканий. Но мы очень крепкая семья, в которой все друг друга ценят, и любят, и дорожат друг другом.

— Для вас важно, чтобы власть ответила за этот теракт?


Про власть я не хочу ничего говорить. У меня есть свое определенное мнение. Я не политолог, не политик, не социолог, я в эти вещи не лезу и не хочу даже связываться. Но мне нравится у Задорнова фраза: "Я живу в чудесной стране, но в чудовищном государстве". Это совершенно точно. У нас система — совершенно не для нас. Не для людей. Я была в Италии, во Франции, я увидела, что люди там чувствуют себя людьми, даже я чувствовала там себя человеком. А здесь я букашка. Зайти к чиновнику, постучать в его дверь — для меня это стресс. Это страшно. Я знаю заранее, что мне ответят и как мне испортят настроение. Поэтому не хожу к ним и в двери не стучу.
Власть не ответит за то, что случилось. Мы для власти — масса. Они отдельно, мы отдельно. Я вообще не хочу об этом говорить.
Я не хожу, ничего не прошу. Я до сих пор живу в съемной квартире. И мой брат, который со своей семьей был в школе, тоже снимает квартиру. У нас нет никаких льгот. Коммунальные платим как все, медобслуживание тоже. Нам, правда, делают раз в год срочную диспансеризацию всех заложников. Но это такая формальность, для галочки все. Только чтоб отчитаться. Или программа, что каждый год нам предоставляются льготные путевки в санаторий. Это тоже отдельная история. В этом году я хотела уехать из Беслана на эти дни. Попросила путевку, мне пришел официальный ответ, что ничего нет, как только будет, сообщим. Я не обижаюсь, мне гору не сдвинуть. Я это понимаю.

Источник